СССР как кульминация прусского духа

Здесь прусский дух…

Когда Петр I озаботился проблемой, как победить извечный бардак, он обратился к опыту «полицейского государства», процветавшего в многочисленных немецких феодальных королевствах и княжествах, на которые в ту пору дробилась Германия.

В самом термине «полицейское государство» в XVIII веке не скрывалось никакой негативной коннотации. «Полицейское государство» предполагало жизнь по точной, предельно выверенной инструкции, ибо считалось, что человек, если его предоставить самому себе, ни на что иное, кроме как анархии и дебоша, в общем-то, не способен.

С учетом того, что Германия в XVII веке прошла через кровавую вакханалию Тридцатилетней войны (1618-1648), в которой полегла половина ее населения, философическая конструкция, полагавшаясамостоятельно мыслящее и действующее человеческое существо, как минимум, неразумным, а, как максимум, опасным, с точки зрения современника не казалась такой уж сомнительной.

В конце XVII века в ряде немецких государств были сочинены детальнейшие уставы, регламентировавшие военную, административную, хозяйственную и социальную жизнь. Апофеоза все достигло к середине XVIII века при прусском короле Фридрихе Великом (1740-1786), который был готов идти так далеко, как задумываться о жизни по уставу для сугубо гражданских лиц – мужчин, женщин и детей.

Осуществлено это не было, но за Пруссией надолго закрепилась репутация передовика в области сочинения регламентов для существ разумных и «немношко пороть, йая, йая, и немношко вешать» для упорствующих в своих человеческих слабостях и заблуждениях. Отсюда и знаменитый «прусский дух». Однако не нужно делать из Фридриха недалекого солдафона. Взглядов он был широких (включая нетрадиционные сексуальные отношения). Отменил в Пруссии цензуру. Покровительствовал наукам и искусствам. В общем, и со стороны либералов ему можно поставить «маленький, но плюс».

Слово «полиция» XVIII веке трактовалось в широком смысле как «упорядоченная рациональная администрация». Отсюда и термин «полицейское государство» – государство, где бардак побеждается уставом и поркой.

Петр I во время своих многочисленных зарубежных странствий предметно ознакомился с передовыми немецкими практиками. В России все вылилось в многочисленные уставы, Табель о рангах и Тайную канцелярию, своими методами вкладывавшей ума тем, кто цеплялся за «преданья старины глубокой».

Петровские уставно-порочные «инновации и модернизации» по немецким лекалам были закреплены в эпоху царствования Анны Иоанновны (1730-1740). Она вошла в историю «Ледяным домом» и немецким засильем. Несправедливо забыты были возрождение при ней российского флота, пришедшего в полный упадок после смерти Петра I, упорядочение администрации, разворачивание масштабных инженерных работ и первые громкие победы над турками, одержанные генерал-фельдмаршалом Минихом. Что же касается «немецкого засилья» и многочисленных балтийских немцев, которых «подтянул» Бирон, то, спрашивается, какая этническая группа, оказавшись у той или иной кормушки, своих не подтягивает?

Русские против прусских: смекалка против регламента

Русская вольница является неотъемлемой подсистемой авторитаризма. Она служит и его отрицанием, и его дальнейшей пролонгацией в виде бесконечного цикла: разгильдяйство – закручивание гаек – пережимание – «либерализация» – еще больший хаос – очередное «наведение порядка» и «вставание с колен». Вольница также включает в себя два основных элемента: бардак и смекалку.

Московская Русь, предшествовавшая петровскому «полицейскому государству», по причине хронической нехватки людских ресурсов (меньше 10 миллионов человек на огромные расстояния) управлялась по принципу «делегируемого произвола».

Принцип был довольно простой: царь сажал воеводу на дальнюю волость и говорил «делай, что хочешь, не скатываясь в беспредел – лишь бы подати собрал». Воевода сажал дворянина (бывшего дворового) на дальнюю деревню и говорил «делай, что хочешь – только собирай оброк и являйся в строй при коне и сабле, когда позовут». При таких расстояниях и осенней и весенней распутице, авторитаризм был хотя и жестким, но довольно короткоруким. Все сводилось к принципу петуха бегущего за курицей: «догоню – …, не догоню – согреюсь». Чаще, в общем-то, согревались. На загребущие, но короткие руки государства был ответ населения: «а вот вам хрен!» (русский эскапизм). Выполнение дела государева в условиях, когда не хватало того, сего, пятого и десятого оттачивало русскую смекалку.

Нахлобучивание при Петре I на худо-бедно работающую систему «произвол-бардак-смекалка» немецкого регламента дало двойственный результат. С одной стороны, все несколько подтянулось, и страна на равных вошла в концерт европейских держав. С другой стороны, немцами не стали, быть ими не хотели, и от бардака, а, равно как и от смекалки, отказаться были не готовы.

Императрица Елизавета (1741-1762), «дщерь Петрова», пришла к власти на волне отрицании неметчины, ассоциировавшейся с царствием ее предшественницы Анны Иоанновны. Царствование Елизаветы запомнилось современниками веселым бардаком – бесконечными балами и маскарадами. Взамен немецкого, при дворе все более активно стал звучать французский. Искусство владения дуэльной шпагой и бальными танцами стало цениться больше, чем знания по навигации и баллистике. Казалось, что столкнись вечно кутящая и веселящаяся страна с суровым испытанием, и будет сюжет из басни «Cтрекоза и муравей».

В 1757 году Россия с трясущимися поджилками вступила в Семилетнюю войну (1756-1763), поскольку ей предстояло воевать с лучшей армией того времени – армией прусского короля Фридриха Великого. В первой битве при Гросс-Егерсдорфе, смешав строй в условиях болотистой местности, русские на кураже неожиданно для самих себя победили пруссаков. А потом, усомнившись в своих воинских талантах (все-таки с «Великим» воюют), дали сигнал к отступлению.

Вторая битва при Цорндорфе стала прообразом Бородино – чудовищная рукопашная с колоссальными потерями с обеих сторон и кровавая ничья по сути. По окончанию битвы король Фридрих прокомментировал ее так: «Русского недостаточно убить – его нужно еще и повалить». А, вот, в третьей битве при Кунерсдорфе пруссаки были полностью разгромлены русскими – элегантно и с небольшими потерями. Смекалка победила безупречный прусский регламент.

Русские победы в Семилетней войне свел на нет Петр III (1761-1762) – из абстрактной любви ко всему немецкому в целом и своему кумиру Фридриху Великому в частности. Его безвременная насильственная кончина, равно как и аналогичная участь другого обожателя прусского регламента Павла I (1796-1801), положили некий предел попытки упорядочивания русской жизни по немецкому стандарту.

Пусть со второй половины XVIII века на русском престоле сидели исключительно немцы по 95% своей крови (Анна Иоанновна, хоть и всю жизнь протусовала с немцами, была последней русской в смысле генетики), начиная с Екатерины Великой (1762-1796), правили они, скорее, по русскому кривому обычаю, чем по немецкому правильному ранжиру – от шлагбаума до гауптвахты. В общем, что немцу хорошо, то русскому смерть.

Бардак – борьба с бардаком – еще больший бардак

Довольно много писалось на тему цикла реформы-контрреформы в России. Взять хотя бы российско-американского политолога и историка Александра Янова, посвятившего данной тематике большую часть своей профессиональной карьеры. Не менее интересно было бы взглянуть на цикл бардак – борьба с бардаком – еще больший бардак.

Император Николай I (1825-1855), стилистику правления которого некоторые сравнивают с оной нынешнего российского государя, унаследовал от своего брата и предшественника Александра I (1801-1825) политику, раздерганную между либерализмом и аракчеевщиной, и военный мятеж декабристов как «подарочек» к своему воцарению. Прозванный в народе Николаем Палкиным, он знал толк в палочной дисциплине. Именно при нем родилось выражение «довести до цугендера», что представляло собой искаженное немецкое выражение zuhundert – сто палочных ударов. При этом Николай признавал, что Россией «правит не он, а столоначальники» и весело смеялся на «Ревизором» Николая Гоголя, поскольку не питал иллюзий, как на самом деле осуществляется госуправление во вверенной ему империи.

Николай I вошел в историю как архиконсерватор, хотя такое клишированное суждение несколько поверхностно и отчасти несправедливо. Скорее, он был медленным реформатором. В его правление выдающимся правоведом М.М.Сперанским была проведена кодификация российского права, были освобождены от крепостной зависимости государственные крестьяне (а их было около половины от общего числа крепостных), заложены основы биржевой деятельности, инициирована волна индустриализации и железнодорожного строительства.

По сути, его «медленные реформы» стали предтечей больших реформ Александра II (1855-1881) – в той же степени, как быстрым реформам Петра I предшествовали неторопливые реформы его отца, царя Алексея Михайловича (1645-1676).

Николаю I просто не повезло. Не попади он благодаря дипломатическим просчетам в противостояние с международной коалицией во время Крымской войны (1853-1856), против которой у него, понятно, не было шансов, вошел бы в историю не как консерватор, а как либерал-постепеновец – вроде австрийского императора Франца-Иосифа.

Франц-Иосиф I (1848-1916) начал свое царствование с отправки на эшафот сотен участников венгерского национального восстания (слава «вешателя» почему-то закрепилась за Николаем I, хотя, всего пятеро казненных по итогам военного мятежа декабристов, по масштабам времени – верх гуманизма и вегетарианства). Он же отплатил России черной неблагодарностью – дипломатически поддержал противников России в Крымской войне. Хотя пятью годами ранее российская армия, ценою жизни своих солдат, «навела конституционной порядок» в Венгрии, спасши тем самым Франца-Иосифа от развала его империи и международного позора.

От смертных казней и угара консерватизма (впрочем, как и в случае восстания декабристов, вполне понятного) Франц-Иосиф во время своего длиннющего правления шаг за шагом двигался в сторону смягчения нравов, пока перед Первой мировой (1914-1918) Австро-Венгрия не стала восприниматься своими гражданами и иностранцами как самая попустительская в мире монархия (сейчас, некоторые аналитики называют Австро-Венгерскую Империю в поздние года правления Франца-Иосифа «прообразом Евросоюза – в свете последних событий, а равно и бесславного распада «лоскутной империи», такое сравнение может показаться как лестным, так и нелестным).

История не знает сослагательного наклонения, но если бы не Крымская война и не фатальная простуда на параде, Николай I где-то между 1865-1870 годами отменил бы крепостное право и для крепостных, находившихся в частном владении (после отмены рабства в США все равно деваться было бы уже некуда), расширил бы начатую индустриализацию, покрыл бы страну сетью железных дорог и закончил бы жизнь таким же умильным душкой-дедушкой, снисходительно смотрящим на шалости подданных, как и Франц-Иосиф.

Но что есть – то есть. При Николае I железной дорогой были соединены только столицы – Питер и Москва, в то время как Европа уже пару десятилетий жила в совершенно иной концепции пассажиро- и грузопотоков (аналогично, при нынешнем российском кайзере скоростные железные дороги соединяют только две российские столицы, в то время как вся Европа и вся передовая Азия давно уже покрыты их густой сетью).

При этом Николай Палкин – это последний русский царь с позитивным имиджем («строгий, спуску по делу не дает»), закрепившимся в народной памяти и народном фольклоре.

«Царь-освободитель» Александр II (1855-1881) больше запомнился народу выплатой несправедливых с его точки зрения платежей за землю помещикам после отмены крепостного права, разночинским брожением и разгулом терроризма.

У Александра III (1881-1894), проповедовавшего концепцию «подмораживания России» после обильных фекальных потоков, протаявших при правлении его предшественника, были шансы снискать народную любовь. Но помешала концепция финансирования индустриализации, основанная на экспорте зерна по принципу «недоедим – но вывезем» (впоследствии поднятая на новые высоты в сталинские времена). Понятно, что недоедали не во дворце. Отсюда и сантименты.

Последний из Романовых Николай I (1894-1917), как и последний из генсеков Михаил Горбачев, принял проблемную, но излечимую страну, и, как врач-неумеха, «залечил ее» смесью нелепого консерватизма в тех вещах, где он был вовсе ненужен, и безволия и попустительства в тех вещах, где нужно было проявить характер. Оба персонажа – практически зеркальное отражение друг друга. После правления обоих страна погрузилась в смуту.

«Руки мой перед едой»

СССР как государственное образование вышел из горнила Великой русской смуты, которую позднее назвали «революцией». Талмудическим марксизмом пробавлялась лишь горстка партийных жрецов, в то время как «практики» строительства социализма – такие как Семашко, Берия, Маленков, Микоян, Каганович – твердо стояли на земле. Вновь взялись за добротный прусский регламент.

Нарком здравоохранения Н.А.Семашко боролся с распространением инфекционных заболеваний путем настойчивого вдалбливания населению напоминания «руки мой перед едой». (Здесь есть доля утрирования, но в целом, инфекционные заболевания в СССР были побеждены под руководством Семашко путем внедрения системы «давания по рукам», предполагавшей жесткое санитарно-эпидемиологическое инструктирование абсолютно неразумного биологического материала – было в этом что-то от доброй ветеринарной практики).

Строительство советской промышленности зиждилось на принципе «чтоб не было ….., делай все по чертежу». На все прописывались детальнейшие инструкции, за нарушение которых сурово наказывали. «Железному наркому» Л. М. Кагановичу приписывается фраза: «У каждой аварии есть имя, фамилия и отчество».

Понятно, что проблема производственного брака, несмотря на все драконовские меры, оставалась довольно острой (в жесткой системе проследить абсолютно все физически невозможно – и если есть возможность накосячить, все равно накосячат). Тем не менее, на приемлемый уровень технологий и качества продукции, за счет «неопруссачества» к началу войны все равно смогли вырулить.

Помимо репрессивно-жесткого соблюдения регламента, особенностью прусской системы являлась меритократия. Пруссаки всегда эффективно отбирали и активно продвигали действительно талантливых людей, служивших потом опорой режима. Когда говорят о СССР периода 1930-50-х годов, обычно акцентируют репрессии (что было, то было – отрицать это бессмысленно), но зачастую забывают о меритократии.

Большинству генеральных конструкторов, руководивших многотысячными коллективами, в те годы было по 30-35 лет. И это, действительно, были очень талантливые люди, которым дали полностью раскрыться в столь юные годы.

Да, их могли поставить к стенке, посадить или направить в «шарашку», но это было частью игры, где горячили и наполняли адреналином кровь не только выигрыши, но и проигрыши.

У Хорхе Борхеса есть рассказ «Лотерея в Вавилоне». Суть этой лотереи состояла в том, что на энное количество счастливых жребиев приходилось энное количество несчастливых – грубо говоря, мог выпасть поцелуй принцессы, а могло и отсечение руки, либо, вообще, смертный приговор. Именно вариантность судьбы в рамках этой особой лотереи и заводило ее участников.

Сталинский период был такой «вавилонской лотереей» – пан или пропал. Неким аналогом такого мироощущения стали «лихие девяностые». Высоки были ставки, манили «зияющие высоты», но и ценой проигрыша обычно была сама смерть. А чью пулю ты получил в голову, – киллера, или энкавэдэшника – вопрос сугубо технический.

Не хочется влезать в унылый дискурс – был ли Сталин «эффективным менеджером», или не был. Есть факты: к началу войны СССР подошел мощнейшей промышленной державой. И эта мощнейшая промышленная держава схлестнулась с мощнейшей военной державой: снова русские против прусских – ученики против учителей.

Если брать аспект военного искусства, то в 1941 году, когда Германия напала на СССР, была в чистом виде история «Аргентина – Ямайка: 5:0». За первые два месяца войны Вермахт полностью разгромил ту Красную Армию, которая была сформирована в предвоенные годы, и с которой СССР начал войну. Зато СССР за эти два месяца сумел блестяще эвакуировать промышленность на восток. Не выиграв войну к сентябрю 1941 года, Гитлер, по сути, уже тогда ее проиграл, поскольку заработал советский промышленный конвейер, превзошедший по своим мощностям объединенный потенциал Германии, Франции и Чехословакии – трех крупнейших промышленных держав континентальной Европы.

Для сравнения, СССР за годы войны произвел 80 тыс. одних «тридцатьчетверок», а Германия – 20 тыс. танков всех типов. Другое дело, что немецкие танковые экипажи были подготовлены в разы лучше советских, а немецкие механики творили настоящие чудеса в деле восстановления подбитых машин. Но, на каком-то этапе, количество переходит в качество. Классика жанра – Курская битва. Красная Армия потеряла в ней 6 тыс. танков и самоходных орудий (имеются в виду как полностью разрушенные, так и просто выведенные из строя машины), Вермахт – 1,5 тыс. Но, кто, в конечном счете, имел больше танковых резервов, перешел от обороны к наступлению, и, в конечном счете, победил? Правильно, Советский Союз.

В Висло-Одерской операции и штурме Берлина у Советского Союза было 10 тыс. танков на несколько сот километров фронта (для сравнения, у Германии в 1941 году было всего 5 тыс. танков – из них половина легких – на тысячи километров от Балтийского до Черного моря). Как бы отчаянно ни сражались немцы в 1945-м, – а за родину, они действительно дрались хорошо – ничто не могло остановить советский железный каток.

Ну, и в смысле военного искусства тоже подтянулись. Для немцев 1944 год стал зеркальным отражением советских поражений сорок первого – танковые клинья, котлы, сотни тысяч солдат, сдающихся в плен. «Заваливание трупами» как тактика, было для Красной Армии сюжетами 1941, 1942 и, отчасти, 1943 года. Потом, уже как-то научились. А в сочетании с огромным перевесом по «железу» к концу войны, не оставили немцам никаких шансов.

Если считать, как говорят в бизнесе appletoapple, общее число советских военных потерь к потерям немцев и их союзников на восточном фронте составило 1,5:1. Не такая уж зашкаливающая пропорция для тех, кто любит говорить, что победили «исключительно за счет заваливания трупами».

А в appletoapple включаются собственно погибшие непосредственно на поле боя, умершие от ран в госпиталях (у немцев была своеобразная статистика: если солдат умирал от ран в первые три дня после получения ранения, он зачислялся в военные потери, а если по прошествии трех дней – в гражданские), погибшие в лагерях для военнопленных (в немецких лагерях смертность была 60%, в советских – 15%), потери среди основных союзников немцев на восточном фронте (итальянцев, румын, венгров, финнов, словаков), потери среди белоэмигрантов, перешедших на сторону Гитлера (казачьи корпуса), потери среди «добровольцев» всех мастей (испанцев, голландцев, французов, поляков, и т.д.), потери среди власовцев, бандеровцев, а также прочих разномастных этнических частей, сформированных гитлеровцами практически из всех народов СССР.

Великая Отечественная стала первой кульминацией Советского Союза и триумфом «прусской» (по рукам бьем, пинка даем) модели. Кто-то скажет, что модель кривая, да и цена такой «кульминации» как-то высоковата. Но, с другой стороны, что стало с Францией, чей людской, научно-промышленный и военный потенциал был абсолютно сопоставим с немецким? С Чехословакией, располагавшей накануне аннексии армией, по техническому оснащению практически не уступавшей вермахту? С Польшей, гордившейся своей большой армией и славным боевым духом?

Основным достижением советской модели было то, что она «слепила из того, что было». А материал для лепки был, мягко скажем, так себе. Но путем промышленной переработки и жесткой сертификации имевшейся в изобилии органической, не гламурно пахнущей субстанции, получили если и не конфетку, то, по крайней мере, нечто удобоваримое.

Когда к Сталину обратились с просьбой отозвать (по сути, расстрелять) генерала, показавшего себя не с лучшей стороны при организации обороны Крыма, тот ответил: «Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас в резерве нет Гинденбургов».

Так вот с «козловыми», за неимением других, и воевали. При придании им должной огранки, многочисленные «козловы» обеспечили переход количества в качество. Получилось, как и со знаменитыми «тридцатьчетверками»: десятки тысяч их сгорели вместе с экипажами, но с конвейера сошли новые десятки тысяч, и они дошли до Берлина.

Как и с любой жесткой системой, после войны получился эффект «пережимания». По инерции продолжали закручивать гайки, хотя большой необходимости в этом уже не было.

Фото: pixabay

Игорь Заславский Финансовый директор, Австрия 09 сентября 2013, 00:40

Владимир Руденко пишет: В общем, я бы не стал всерьез воспринимать такого рода настроения, отмечаемые социологами... Особенно, в таких благополучных странах, как Германия... Это просто свидетельство обычной человеческой неудовлетворенности, парадокс которой заключается в том, что чем лучше живется, тем выше неудовлетворенность... Можно наладить хороший бизнес по отправке регулярных групп германских обывателей в российскую глубинку на месяц-другой... Куда-нибудь, в Сибирь.

Буквально сегодня, наткнуся на замечательный рассказ, очень точно иллюстрирует Ваши воззрения!! Опубликовано в журнале: «Зарубежные записки» 2013, Бывает, живут незнакомые люди в одно время и никогда не сталкиваются друг с другом, а судьбы их потомков переплетаются так причудливо и крепко, словно корни и ветви в густом кустарнике. Взять хотя бы таких непохожих современников, как писатель Томас Манн, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер и физик Вернер Гейзенберг. В конце девятнадцатого века мюнхенская гимназия имени Максимилиана считалась одной из лучших в Баварии. Ее в то время возглавлял доктор Николаус Векляйн[1], талантливый педагог и организатор школьного образования, сторонник глубокого изучения в гимназиях древней истории и классических языков. Гимназию Максимилиана посещали дети известных в городе людей. В ней учился младший брат Томаса Манна — Виктор, а также братья Кати, будущей жены писателя, — Петер и Хайнц, дети профессора математики Мюнхенского университета Альфреда Прингсхайма. Векляйн приглашал на работу с гимназистами первоклассных учителей. В 1894 году преподавателем латинского и греческого стал Август Гейзенберг, незадолго перед этим защитивший докторскую диссертацию в Мюнхенском университете под руководством профессора Карла Крумбахера[2]. Молодой доктор проработал в гимназии три года, а потом вплотную занялся научными исследованиями, два года провел в Италии и Греции, изучая византийские рукописи. В 1901 году защитил в Вюрцбургском университете вторую докторскую диссертацию и стал там же преподавать в качестве внештатного профессора. В декабре 1909 года умер профессор Крумбахер, и в следующем году его бывшего ученика пригласили занять освободившуюся кафедру византийской и новогреческой филологии Мюнхенского университета. Так Август Гейзенберг достиг в 1910 году научного Олимпа — стал полным (ординарным) профессором, что в Германии означает занятие высокой государственной должности со всеми положенными ей привилегиями: гарантированный высокий оклад, индексируемая пенсия и т. п. Дети Альфреда Прингсхайма, в то время экстраординарного профессора, безусловно, запомнили молодого преподавателя классических языков, ведь они год посещали ту же гимназию, пока в 1895 году их вспыльчивый отец не поссорился с директором Векляйном из-за методики преподавания математики и не перевел своих мальчиков в другую школу — гимназию имени Вильгельма. Короткое время, проведенное в гимназии, оказалось для Августа Гейзенберга весьма продуктивным — там он нашел свою жену: ею стала дочь директора Анни Векляйн. Брак подарил родителям двух сыновей: старшего Эрвина, родившегося в 1900 году, и Вернера, который был на год младше брата. Мальчики посещали, естественно, ту же школу, где директорствовал их дед. В анналах гимназии имени Максимилиана сохранилась запись о том, как принц-регент Людвиг посетил это учебное заведение весной 1913 года, и ученик второго «А» класса Вернер Гейзенберг приветствовал высокого гостя своим стихотворением. В том же году Николаус Векляйн ушел на пенсию, проработав на посту директора гимназии более двадцати пяти лет. Оба брата Гейзенберги стали во взрослой жизни учеными: Эрвин химиком, а Вернер физиком, лауреатом Нобелевской премии за 1932 год с формулировкой «за создание квантовой механики». Премию присудили в следующем году, когда в Германии у власти были уже нацисты. Свежеиспеченный нобелевский лауреат довольно скоро испытал на себе, что значит развивать в Третьем Рейхе «еврейскую физику», как называли нацисты теорию относительности Эйнштейна и квантовую механику. Вернер Гейзенберг, несмотря на свою молодость — а ему в 1933 году исполнилось всего 32 года — уже занимал одно из ведущих мест среди немецких физиков-теоретиков. Он необычно рано получил должность ординарного профессора Лейпцигского университета, где руководил институтом теоретической физики. В 1935 году появилась реальная возможность занять еще более престижное место — освободилась должность профессора теоретической физики в его родном Мюнхенском университете. Это место в течение почти тридцати лет занимал учитель Гейзенберга и патриарх немецкой теоретической физики Арнольд Зоммерфельд [3]. В 1935 году ему пошел шестьдесят седьмой год, а по закону немецкий профессор, являвшийся одновременно высокопоставленным государственным служащим, обязан в этом возрасте уйти на пенсию. Процедура назначения ординарного профессора в Германии всегда была непростой. Университет на своем Ученом Совете утверждает список, как правило, из трех кандидатов на освободившуюся должность. Этот список направляется в курирующее данный университет министерство науки и образования, где утверждается один из кандидатов или отвергается весь список. Тогда процедура повторяется: университет составляет новый список кандидатов, который вновь направляется в министерство, и так до тех пор, пока кандидатуры университета и министерства не совпадут. Иногда процесс назначения нового профессора затягивается на годы. Так произошло и с утверждением преемника Зоммерфельда, однако в 1937 году назначение Гейзенберга в Мюнхен не вызывало почти никаких сомнений ни у молодого профессора, ни у руководства университета. Вернер и недавно ставшая его женой Элизабет (дочь берлинского профессора-экономиста Шумахера) уже подыскивали себе дом в баварской столице, куда собирались переехать после завершения всех формальностей. Но их надеждам не суждено было сбыться — сторонники «немецкой физики», сплотившиеся вокруг нобелевских лауреатов Филиппа Ленарда[4] и Йоханнеса Штарка[5], нанесли молодому создателю квантовой механики неожиданный и страшный удар. В тот самый день, 15 июля 1937 года, когда чета Гейзенбергов прибыла в Мюнхен после свадебного путешествия, в официальном эсэсовском органе печати, еженедельнике «Черный корпус», была опубликована огромная на всю газетную полосу статья против молодого физика-теоретика под убийственным названием «Белые евреи в науке». В статье объяснялось значение этого термина: «Победу расистского антисемитизма можно оценить только как частичную победу. Ибо не сам по себе расовый еврей нам опасен, сколько дух, который он распространяет. И если носителем этого духа является не еврей, а немец, то с ним нужно бороться вдвое решительнее, чем с расовым евреем, который не может скрыть происхождения своего духа. Народная мудрость придумала даже специальное обозначение «белый еврей» для подобных бациллоносителей»[6]. В вину Вернеру Гейзенбергу в статье ставился тот факт, что он в 1936 году «протащил» в официальный партийный орган национал-социалистической партии статейку, в которой отстаивал истинность теории относительности еврея Эйнштейна, чтобы «заткнуть рот» ее критикам. Звание профессора в 1928 году Гейзенберг получил якобы незаконно, так как был слишком юн для такой высокой чести. Заняв кафедру теоретической физики в Лейпцигском университете, он открыл дорогу в науку многим евреям, ущемляя при этом права «истинных арийцев». Говоря о присуждении Гейзенбергу Нобелевской премии за 1932 год, автор статьи в «Черном корпусе» называет его «Осецким в физике», что предвещало Вернеру трагическую судьбу бывшего редактора газеты «Ди Вельтбюне» пацифиста Карла фон Осецкого, уже третий год томящегося в концлагере. Присуждение Осецкому в 1936 году Нобелевской премии мира настолько взбесило Гитлера, что он запретил со следующего года подданным Третьего Рейха получать эту «проеврейскую награду» [7]. Замученный пытками Осецкий умер в 1938 году в берлинской больнице, так и не получив свободу, несмотря на протесты писателей, ученых и политиков многих стран. Статья в «Черном корпусе» заканчивалась призывом удалить из немецкой духовной жизни таких наместников еврейства, как «белый еврей» и «Осецкий в физике» Вернер Гейзенберг, подобно тому, как были исключены из общественной деятельности сами евреи. Здесь не место описывать все подробности травли Гейзенберга, длившейся не один год. Ограничимся лишь одним эпизодом, в котором важную роль сыграли родственные связи действующих лиц. Ректор Мюнхенского университета Леопольд Кельбл[8] предупредил Гейзенберга, что о его назначении профессором теоретической физики можно будет говорить только тогда, когда все обвинения против него, выдвинутые в статье, будут опровергнуты. Это понимал и сам физик. На следующий день после выхода пасквиля в эсэсовской газете, он написал официальное письмо министру науки, воспитания и народного образования Бернгарду Русту, который курировал университеты Германии. В этом письме обвиняемый в страшных преступлениях против рейха профессор Лейпцигского университета, т. е. высокопоставленный государственный чиновник, требовал от министра принять по его вопросу окончательное решение: «Либо министерство считает выступление газеты «Черный корпус» правильным, и тогда я прошу моей отставки. Либо министерство отвергает подобные нападки: и тогда я верю, что имею право на защиту, которую, например, предоставили бы вооруженные силы Германии своему юному лейтенанту, окажись он в подобном положении»[9]. Несмотря на свою молодость, Вернер Гейзенберг хорошо разбирался в хитросплетениях бюрократической системы гитлеровского государства и не надеялся, что письмо попадет в нужные руки, если его просто отправить по почте. Поэтому обращение к министру Русту он передал своему хорошему знакомому Гельмуту Берве [10], декану философского факультета в Лейпцигском университете. Берве поддержал просьбу Гейзенберга и передал письмо выше по иерархии — ректору университета Артуру Книку [11], который должен был его доставить непосредственному адресату — министру Русту. Но была еще одна инстанция, от которой существенно зависела судьба Гейзенберга — это зловещая служба СС, которой принадлежала газета «Черный корпус». Окончательное слово было за рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером, но не ясно было, как к нему обратиться, чтобы послание не затерялось в паутине бюрократических сетей его огромного полицейского аппарата. Выход предложила мать ученого, Анни Гейзенберг, которая взялась переговорить с матерью Генриха. Дело в том, отец Анни — директор гимназии имени Максимилиана в Мюнхене Николаус Векляйн — был хорошо знаком с руководителем другого мюнхенского учебного заведения — гуманитарной гимназии имени Виттельсбахов — Гебхардом Гиммлером [12], отцом будущего шефа немецкой полиции. Оба гимназических директора занимались в одном спортивном обществе и общались семьями. * * * Сейчас трудно себе представить, что зловещий Генрих Гиммлер, один из величайших преступников двадцатого века, ответственный вместе с Гитлером за гибель миллионов людей, родился и воспитывался не в криминальной среде каких-нибудь люмпен-пролетариев, а в добропорядочной семье высокопоставленного государственного служащего, знатока античности, истинно культурного человека. Его отец Гебхард Гиммлер родился в 1865 году в городе Линдау на Боденском озере, на самом юге Баварии. Когда мальчику исполнилось восемь лет, умер его отец, семья жила скромно, но как прилежному ученику Гебхарду установили стипендию, благодаря которой он смог окончить ту самую гимназию имени Максимилиана в Мюнхене, которой через несколько лет будет руководить Николаус Векляйн. В октябре 1884 года Гебхард стал студентом Мюнхенского университета, где специализировался в классической филологии, греческом и латинском языках. Помимо учебы подрабатывал, давая частные уроки детям знатных фамилий. Это помогло ему познакомиться с влиятельными людьми, которые способствовали потом его карьере. Работая домашним учителем, Гебхард не забывал и свою учебу: в 1888 году он с отличием окончил университет, получив право преподавать в школьных учебных заведениях. Но свежеиспеченный учитель не торопился искать работу в немецких гимназиях. Осенью того же года он поехал в столицу далекой России, где стал домашним преподавателем для двух сыновей почетного консула (honorarkonsul) Германии в Санкт-Петербурге барона фон Ламезана (FreiherrvonLamezan). Со времен Петра Первого в Петербурге жила большая немецкая колония, так что учитель из Германии не был там редкостью. Молодой преподаватель произвел хорошее впечатление на барона, близкого друга принц-регента Луитпольда, фактического правителя Баварии. Так Гебхард Гиммлер стал известен при королевском дворе и после возвращения в Мюнхен был назначен воспитателем принца Генриха фон Виттельсбаха, и оставался в этой должности целых четыре года, с 1893 по 1897 год. Не удивительно, что после окончания такой деятельности тридцатидвухлетнего преподавателя сразу приняли на службу в мюнхенскую гимназию имени Вильгельма. В том же году Гебхард женился на Анне Марии Хайдер, дочери богатого торговца. В качестве приданного она принесла в дом Гиммлера триста тысяч золотых марок [13].У Анны и Гебхарда родились трое сыновей, вторые имена которым давали в честь баварских принцев: старшего сына в 1898 году назвали Гебхардом Людвигом, а второго в 1900 году — Генрихом Луитпольдом. Его крестным отцом стал как раз принц Генрих фон Виттельсбах. Младшего сына, родившегося в 1905 году, назвали Эрнстом. В июне 1901 года в мюнхенской гимназии имени Вильгельма состоялись выпускные экзамены. Сейчас такие экзамены называют «абитур», а успешно их выдержавших — «абитуриентами». В то время в ходу был термин «абсолюториум» (Absolutorium). Среди учеников гимназии, допущенных к экзаменам, был Клаус Прингсхайм, брат-близнец Кати, будущей жены Томаса Манна. Сама Катя сдавала эти экзамены экстерном, так как в то время гимназий для девушек в Германии еще не существовало. Катя занималась дома с прекрасными преподавателями и показала себя на экзаменах лучше брата. Одноклассник Клауса и в последующем друг семьи Томаса и Кати Манн писатель Лион Фейхтвангер вспоминал тот день, когда неожиданно увидел Катю: «Она поднималась среди толпы девятнадцатилетних парней по низким, стертым ступеням гимназии Вильгельма в актовый зал, где проходили экзамены абитуриентов. Раньше на такие экзамены девушек не пускали; она была первая, кто прошел суровую предварительнуюпроверку и был допущен к испытаниям. Для нас, юношей, это была неслыханная новость, делиться нашими бедами и страхами с этой странной, необычно привлекательной девушкой»[14]. Пожалуй, Лион Фейхтвангер немного преувеличил: Катя была не первая, но одна из первых девушек, прошедших абсолюториум. Кроме нее среди более пятидесяти выпускников гимназииуспешно сдала экзамены экстерном еще одна представительница «слабого пола» — дочь почтмейстера Бабетта Штайнингер (Babette Steininger) [15]. Среди абитуриентов был и молодой человек, который тоже не учился в гимназии. Но причина у него была иной — принцу Генриху фон Виттельсбаху, воспитаннику Гебхарда Гиммлера, высокое положение не позволяло садиться за парту с простыми гимназистами.Поэтому он тоже сдавал экзамены экстерном. Наследник престола все гимназические испытания успешно выдержал, и по этому случаю его наставника пригласили на праздничный королевский обед. Событие оказалось для Гебхарда столь значительным, что приглашение во дворец он хранил всю жизнь вместе с самыми ценными бумагами и письмами[16]. С баварскими принцами и принцессами Гебхард и в дальнейшем сохранил хорошие отношения, они иногда встречались, обменивались поздравлениями по случаю праздников. Когда в 1936 году тайный советник и директор гимназии Гебхард Гиммлер умер, в некрологах отмечали такие его качества, как строгость, дисциплинированность, порядочность. К этому многие добавляли прилежание, верность долгу, исполнительность. Это типичные характеристики идеального немецкого чиновника. На семейных фотографиях Гебхард Гиммлер выглядит важно и значительно. И учителя, и ученики в его гимназии одновременно и боялись, и уважали своего директора. Рядом с ним его жена, напротив, смотрится нежной, заботливой матерью и любящей бабушкой. По крайней мере, внешне ничто не предвещало, что в такой образцовой немецкой семье вырастет будущий рейхсфюрер СС. * * * Генрих Гиммлер был всего на год старше Вернера Гейзенберга, так что их матери могли разговаривать как сверстницы. Когда разразился скандал с «белым евреем» Гейзенбергом, Анна Мария Гиммлер уже год жила одна без мужа в небольшой мюнхенской квартирке, не показываясь на людях и не принимая никакого участия в публичной жизни. К ней и отправилась Анни Гейзенберг, чтобы просить за своего сына. Как вспоминал профессор Гейзенберг в 1971 году, его мать описывала эту встречу так. Узнав о случившемся с Вернером, госпожа Гиммлер запричитала: «Ах, боже мой, если бы только мой Генрих про это знал, он бы сразу что-нибудь предпринял, чтобы это прекратить. К сожалению, в его окружении есть несколько неприятных людей. Это, конечно, абсолютно грязное свинство. Но я скажу моему Генриху. Он такой приятный парень — всегда поздравляет меня с днем рождения, шлет цветы и другие подарки. Итак, если я скажу ему только слово, он все приведет в порядок» [17]. В конце разговора между двумя дамами возникла напряженность, из которой Анни Гейзенберг удалось ловко вывернуться. Анна Мария Гиммлер вдруг положила руку на плечо уже собиравшейся уходить матери Вернера Гейзенберга и неуверенно спросила, заглядывая ей в глаза: «Может быть, Вы думаете, что мой сын выбрал неправильный жизненный путь?». Госпожа Гейзенберг ответила дипломатично: «Ах, госпожа Гиммлер, мы, матери, ничегошеньки не понимаем в политике, ни в делах вашего сына, ни в делах моего. Но мы твердо знаем, что о наших парнях должны заботиться мы. Вот почему я к вам пришла» [18]. Госпожа Гиммлер посоветовала Гейзенбергу написать письмо непосредственно ее сыну, и обязалась непременно передать это послание в его руки. Все так и было сделано, и после тщательной, длившейся почти год проверки, учиненной физику службами СС, все обвинения в его адрес были отклонены, и ему доверили руководить созданием немецкой «урановой машины», т. е. атомного реактора По моему, поучительная история.))